Много было у нас в Северском да в Дегтярке мастеров пустые бутылки-то собирать, а никто не знал это ремесло лучше, чем старик Пропоич.

И вот как он совсем уж старый стал, стало начальство от его требовать, чтобы он, значит, себе взял в ученики мальчонку, да и обучил его всем премудростям свово стеклоборного дела: как флакушку выследить, как к ей подойти, како слово сказать, чтобы зеленая тебе в руки далась...

А в аккурат об тую пору стали наши заводские замечать, что бутылка с земли али с помойки уходить стала. И там роют, и здесь шарят — не дается бутылка. Все кака-то, слышь-ко, пустая порода — пузырьки да склянки аптечны. Да осколки разноцветные, всё больше изумрудных цветов, — глаз веселят а для дела их никак не пристроишь…

Вот пошли Пропоич с Нефрюткой, мальчонка к ему в ученье прибился, Нефрюткой звать, пошли они, стало быть аж за Широкую Речку, там у Пропоича место заветное было, в аккурат посреди свалки широкореченской. Пришли, а там уж у старика и балаган излажен из кусков толи да старого линолеума, и провианту припасено, так что дня три можно робить, с голоду не помрешь.

Пустились наши старатели бутылку брать, кругами идут от балагана-то, как положено, Пропоич мальчонку учит маленько, где пальцем ткнет, где по загривку приладит, мол, вон горлышко торчит, аль не видишь?

Идут эдак-то, вдруг видят — в ложбинке махонькая лужица, вроде кто нитрокраской синей плеснул, а сбоку будто банка пустая синеется. И дух от той лужицы тяжелый, нестерпимый.
И так тут Пропоича с Нефрюткою в сон потянуло, что прямо с ног долой. Как стояли они на взгорочке, так и повалилися, только корки арбузные под голову сгрудили маленько, чтобы, стало быть, не зашибить головушки-то по сонному делу. Вот…

И то ли сон, то ли дрема, а видится им, что лужица синяя расступилась, а из той лужицы поднялась старушонка — сама синяя, зипунок у ей синенькой, по подолу маленько вроде прорыв пошел, а из прорыва вата белая клочьями висит. Платок на голове у старушонки синенькой с голубыми цветочками, а глаза большушшие, да озорные как у девчонки, а под глазами круги синие, вроде как с недосыпу, али еще с перепою у нас на Урале такие случаются.

Выбралась старушонка из лужицы, и айда плясать! Только брызги синие в разны стороны летят. Пляшет старушка и кругами, и присядью, и с покачкой пошла, авоськой голубенькой над головой только помахиват — загляденье, одно слово. Доплясала эдак-то до взгорочка, на котором наши старатели прикорнули, да и молвит: “Ладно ли я пляшу?” Пропоич с Нефрюткой молчат, только похрапывают. “А коли так, — говорит старушонка, — то примечайте: где я ногой топну — там “чебурашка”, где подпрыгну — “высокое горлышко”, ну а уж где упаду — там кожура банановая!” Проговорила так-то да опять плясать пошла, и плясала, доколь в луже не скрылась...

Тут очухались наши бутылошники, глаза протирают. Переглянулись только, и молчком к тому месту, где во сне видали, что старушонка топнула. Только копнули — и пошло! Тут тебе и “чебурашка”, и “высоко горлышко”, и “винтовая пробка”, и “сухарик”, и “шампанский камень”! Даже “Рижский бальзам” и “старый Таллинн” сбоку груды самоцветной чернеется. А уж иноземных “амареттов” да “киви-персика” и сосчитать нельзя!

Намыли Пропоич с Нефрюткой посуды почитай на мильён! Негодной тож набрали полны карманы девкам на подарки, да деткам на осколки.

А на самом дне нашел Нефрютко и вовсе дивну штуковину — бутылочка небольшая с малахитовой этикеткой, горлышко под пробку витую, а по краю этикетки-то, слышь-ко, вроде буковки проступают, и никакими силами ту этикетку смыть нельзя! Подивились Нефрютко с Пропоичем на эдакое чудо, да время было в скупку бутылки ташшить, они и засобирались.

А с этой, слышь-ко, малахитовой-то четушки, сказывают, аж в самом Екатеринбурге стали ладить водку первосортную с малахитовой-тож этикеткой и горлышко под винт, но про это уже другой сказ.

Много было у нас в Северском да в Дегтярке мастеров пустые бутылки-то собирать, а никто не знал это ремесло лучше, чем старик Пропоич.

И вот как он совсем уж старый стал, стало начальство