Сидели раз наши северские старатели круг сцены в ночном клубе. Четверо больших, а пятый парнишечко. Лет так двадцати пяти. Не больше. Петюнькой его звали. А остальных — неважно как.

Отец уж сколь раз говорил Петюньке:

— Шел бы ты, Петюньша, спать!

А парнишечку охота поглядеть.

— Погоди, тятенька! Я маленечко ишшо посижу.

Вдруг на занавесе круг яркий загорелся, ровно как из прожектора, а из круга, из самой середки вынырнула Огневушка-Поскакушка. Глаза горят, туловом, слышь-ко, вся тоненька, и сразу к шесту. И ну вкруг его отплясывать — и по-матросски, и с пятки на носок, да платочком-то все туда-сюда помахиват. Али лифчиком — не поймешь. А одежка у ей, и без того едва на прикрытие годная, во все стороны так и летит. Вот уж и грудь у ей голая, вот уж и подштанников на ей нету!.. Нашим-то заводским никогда так не сплясать, они таких кадрилев сроду не делали.

У самого шеста остановилась Огневушка, топнула ножкой, присвистнула. Тут оркестр заухал, захохотал, и никакой девчонки не стало.

А старатели как сидели, так и сидят, точно окаменели. Каждый, вишь, подумал про себя: “Ишь ты, до чего допился!.. Ишь чего мерещится! Ну-ка, посижу еще, может, опять чего покажется…”

Посидели эдак-то до закрытия клуба, да и по домам поехали. А женам своим ничего про Поскакушку не сказали. Боялись, засмеют.

Только Петюнька наутро, как за стол сели, спрашивает:

— Тятя, а что это была за тетя?

У петюнькиной мамаши уши, понятно дело, домиком.

— Кака еще тетя?

— А вот та, которая на сцене голяком плясала. Тятя ишшо очки одел.

Осерчала мамаша, взяла спички, керосину, на лошаденку влезла и верхи к ночному клубу. Пришла туда, а там уже головешки одни. Плюнула мамаша с досады, а головешки-то и зашипели. Не без этого, конечно.

Сидели раз наши северские старатели круг сцены в ночном клубе. Четверо больших, а пятый парнишечко. Лет так двадцати пяти. Не больше. Петюнькой его звали. А остальных — неважно как.

Отец у